18.09.2014 в 22:57
я здесь!
я хотел бы!
Тут такое дело: я в прошлый разговор вспомнил, что у меня есть начатый текст и дописал его в охотку. Но он с неба звёзд не хватает. А если придет анон, обещавший потыкать в штампы - нежнее, ладно? Я фиялка и не из 20ки, близко к сердцу принимаю.
гокубьянки, тил, 3300Она молчит.
Несколько часов машина петляет по горному серпантину. Начинает казаться: дорога — гиганский гад, свернувшийся уроборосом и готовый сожрать не только себя, но и всё, что находится рядом.
Радио работает с помехами — сигнал совсем плохой. Когда вместо музыки из динамиков начинает доносится треск, Гокудера по инерции щёлкает переключателем — пожёлтевшая от времени пластиковая стрелка ползает за мутным стеклом, отсчитывая деления, — и недовольно цикает. Машина старая — в ней нет ни навороченной аудиосистемы, ни кондиционера. В ней, кажется, нет ничего современного: вытертая обивка кресел и выцветшая деревянная торпеда с большими датчиками километража, бензина и масла.
Если бы Бьянки лично не видела, что под капотом у старой развалины, не сел бы в неё ни за что. Но она видела. Остальное — личное дело Гокудеры, который без ума от древнего хлама, любовно называемого "ретро" и стоящего не меньше "майбаха". Кажется, все деньги, заработанные за последние годы, он спустил на эту прихоть, странную до очарования. А может быть, дело в том, что это Гокудера.
Красотка в стиле пин-ап, оседлавшая надпись "Алоха Оэ", из последних сил цепляется за зеркало заднего вида — она тоже порядком выцвела и потускнела, но обладает необъяснимой харизмой. На каждом повороте Гокудера бросает на неё косой взгляд — и каждый раз остается недоволен. Красотка продолжает призывно улыбаться. Однажды Гокудера сказал, что они, должно быть, очень похожи — пин-ап модель и Бьянки. "На самом деле, — признал Гокудера позже, — ничего общего, но живот скручивает от одного взгляда на обеих." Это было давно, но сейчас Бьянки почти готова признать его правоту: равномерное покачивание бледно-жёлтого пятна в сгущающихся сумерках вводит в транс.
Бьянки встряхивается и пересаживается удобнее.
— Спи, — говорит Гокудера и снова косится на болтающуюся под зеркалом девицу.
— Нам обоим не мешает поспать, — мягко возражает Бьянки. Она говорит вполголоса, словно боится спугнуть что-то — условную тишину, нарушаемую равномерным шелестом шин, или редкий момент взаимопонимания?
— Не сейчас.
Машина закладывает очередной вираж, и дорога, делая головокружительный кульбит, устремляется прямо на медно-красное солнце.
Гокудера жмурится и опускает козырек. Козырек не спасает.
— До четырех утра — самая дорога. Потом начнет клонить в сон. Но мы к тому времени уже будем на той стороне. — Солнце пылает так неистово, словно желает выжечь глаза путешественникам. — Найдем мотель или что-нибудь вроде... Там, в бардачке, — просит Гокудера. — Посмотри очки.
Бьянки находит пыльные "авиаторы" среди документов, ополовиненных пачек жвачки, презервативов и прочего мусора. Не протерев, передаёт Гокудере. После незначительной паузы вытаскивает чёрные бикини и с преувеличенным интересом их разглядывает. Гокудера позволяет себе отвлечься от дороги и смерить Бьянки долгим взглядом. Эффектность взгляда разбивается о невозмутимость с нотками сарказма. Без комментариев Бьянки закидывает бикини на прежнее место и закрывает бардачок, скидывает туфли и забирается в кресло с ногами. Гокудера вытирает очки о рубашку и водружает на нос.
— Опасно так ездить.
Бьянки пересаживается к нему вполоборота, обнимает подголовник и прикрывает глаза.
— Что?
Даже сосредоточенный на дороге, он чувствует её внимательный взгляд из-под длинных ресниц. Кое-кто поговаривает, что из-за экспериментов с пламенем у него обострились чувства. А кое-кто считает, что Гокудера просто параноик.
Бьянки склона верить первым, но и версию вторых не исключает.
— Думаю, — отзывается она. — Смотрю на тебя и думаю...
— О чем?
— Зачем люди делают пирсинг? Странно, почему-то раньше эта мысль не приходила в голову...
— М? — Гокудера поднимает руку и машинально потирает щеку, словно маленький мальчик, которого поцеловала нелюбимая тётка. В кольце урагана вспыхивает красное, взрывается и разлетается искрами. Цепная реакция пробегает по полированной стали в мочках: серый металл переливается гранатовой россыпью, кажется раскаленным и нестерпимо горячим, зовет протянуть руку, убедиться, что не опасен. Просит прикоснуться. Ближе, ещё ближе...
Бьянки завороженно наблюдает за движением света. Она могла бы соврать, но какой резон? Нужно быть честной хотя бы с собой: её привлекала опасность. Вопрос в том, когда это приобрело такие болезненные, пугающие и извращенные формы.
— На это много причин, — хриплый голос возвращает Бьянки в реальность. — Бунтарство, желание выделиться, последние годы — всё больше мода, не несущая смысла. Иногда это что-то вроде зарубок: на память о каком-то важном событии, счастливом или дурном. Иногда боль — просто фиксация, попытка удержаться на грани — паники, истерики, отчаяния или сумасшествия. По разному, в общем. Некоторые сигнализируют о сексуальных предпочтениях, а для некоторых — очередная пьяная блажь.
Бьянки не хочет отвечать — ей нравится смотреть. Смотреть и внимательно слушать, что говорит брат. Это помогает отвлечься от странных мыслей, бродящих в её голове дрянной брагой, — дурно пахнущей, быстро валящей с ног и заставляющая поутру страдать тяжелым похмельем. С некоторых пор Бьянки перестала стесняться их, — до тех пор, пока мысли остаются при ней, можно не беспокоиться о последствиях. Что делать, когда она сорвется, Бьянки не думает.
— Нравится? — губы кривятся. Гокудера терзает зубами фильтр сигареты: в машине он не курит.
— А? — Бьянки моргает, не сразу уловив суть вопроса. Сонно кивает: — Нравится...
Потом она вздрагивает, чувствуя легкое касание на плече.
Машина стоит на обочине дороги в полной темноте. Только мерцает бледно-серая полоса ограничительного барьера, отделяющая урбанизированную зону шириной в восемь метров от стены лесных исполинов.
— Спи, — шепчет Гокудера — Спи, кому говорю! — он накрывает её своим пиджаком и возвращает на место ремень безопасности. — Я быстро. Курить хочется...
Бьянки кутается в пиджак: табачный дым, туалетная вода с древесными нотами, капелька пота — на вдохе, дорогая ткань немного покалывает кожу — на выдохе. Хорошо, когда есть брат — сильный, смелый, надежный и, должно быть, страстный до безумия.
Машина трогается. Бьянки снова проваливается в полудрёму.
***
— Сезон летних отпусков, — хмурится управляющий. — Других вариантов нет.
Бьянки тоже хмурится.
— Извините, — неискренне добавляет управляющий и опасливо зыркает в приоткрытую дверь, где перед входом курит Гокудера.
Выбора нет: если даже тут, за туристической чертой с номерами плохо, то в городе того хуже. А им всего и нужно — вздремнуть перед последним отрезком дороги.
— Ладно, — сдается Бьянки, — всё равно выбора у нас нет.
Она отдает деньги и забирает ключ с номерной биркой.
— Могли поспать в машине, — говорит Гокудера, видимо, слышавший обрывки разговора.
— Она не предназначена для сна, — отрезает Бьянки. — Управляющий сказал, кровать большая, и мы вдвоем спокойно выспимся, не тревожа друг друга. Тебе стоит передохнуть после тяжелого перевала.
— В этом нет необходимости, — Гокудера следует за ней вдоль домиков, словно цепной пес. Возражает вполголоса, мрачно и спокойно, самую малость хорохорясь — чувствуется, как на него накатывает сонливость и он сам не верит своим словам. Не оборачиваясь, Бьянки замечает, что Гокудера сутулится — действительно устал, но не показывает виду.
В домике с тонкими стенами всего одна бедно обставленная комната — узкий шкаф с тремя вешалками, тумба, траченый молью торшер и продавленная кровать, необъятная и скособоченная. Чем-то похоже на старую картонную коробку, в которых дети из трущоб устраивают себе секретные убежища — Бьянки слышала о таком. Один раз — от Гокудеры.
— Проверь, есть ли горячая вода. Хочешь есть? Я схожу к управляющему.
— Есть... — повторяет Гокудера. — Душ... Три часа ночи, — он машет рукой. — Прости, можно это всё на утро оставить? Если уж ты настояла на мотеле, я бы предпочел...
— Хорошо, — Бьянки льстят эти вспышки искренности. — Конечно.
Она вешает в шкаф пиджак Гокудеры и сама идет проверить душ. Там ожидаемо отвратительно: подгнивающий от постоянной сырости коврик, ржавые разводы на неэмалированной ванне, плесень на потолке, запах прели и засорившейся канализации, одноразовые кусок мыла, тюбик пасты и дешевый шампунь — уже начатые. Только полотенца на удивление свежие и мягкие.
Бьянки оборачивается, чтобы поделиться ироничным замечанием, но не произносит ни звука.
Гокудера спит. Спит, замученный долгим перелетом в Италию из Японии и часами монотонного скольжения по горному серпантину. Спит в одежде — потертых джинсах и рубашке, заменивших на время пути дорогой костюм. Спит так, словно не он всего пятнадцать минут назад уверял, что ему не нужен отдых.
Бьянки улыбается и подходит ближе.
Спящим брат становится самим собой — маленьким и смешным, нежным и застенчивым, с тонкими чертами лица и мягкими волосами. Такого нужно защищать, уверена Бьянки
Спящим брат становится незнакомцем: кожа покрыта мелкими, едва различимыми шрамами, широкая грудь мерно вздымается и опадает, крупные ладони с вызывающими кольцами на длинных пальцах пианиста... Как поступать с такими незнакомцами Бьянки тоже знает, но только если они не приходятся ей родственниками.
Немного постояв, Бьянки приходит к мысли, что действовала необдуманно. Не стоило предлагать свою компанию, а взять билеты на самолет в бизнес-классе. И с чего ей начало казаться, что они стали ближе? Глупости. Плод больного воображения. Чего только не придумывают женщины, желая оправдаться.
Бьянки накрывает Гокудеру пледом, а сама ложится под одеяло и закрывает глаза.
Сна нет.
Приходится ворочаться. Слушать ровное дыхание Гокудеры. Смотреть на медленно сочащийся сквозь жалюзи свет, больше всего напоминающий сгустки гноя.
Когда одиночные трели птиц за окном переходят в гвалт, Бьянки встает и идет в душ. Управляющий не соврал — напора горячей воды достаточно, чтобы быстро вымыться. Когда она выходит, на часах уже начало седьмого — самое время для хорошего кофе.
Вместо ночного управляющего за стойкой мотеля приветливая девушка — его дочь. Она варит отличный кофе, немного разбирается в политике и встречается с каким-то мелким хулиганом, чем особенно гордится. Бьянки симпатизирует ей и благодарна за то, что та не задает неудобных вопросов.
Семь часов утра.
— Могу я попросить кофе и пару тостов в номер? — говорит Бьянки и смотрит на часы.
Семь часов и пятнадцать минут. Двадцать минут. Тридцать.
— Я просила только тосты...
— Завтрак входит в стоимость проживания, — девушка за стойкой подмигивает. — Папа скуповат, — извиняющимся тоном добавляет она, — поэтому не признается, если постояльцы сами не спрашивают. Мне это не нравится... Когда мотель перейдет ко мне, я всё в нём переделаю. Особенно стены. Стены тут совсем ни к черту — находка для шпиона.
— Спасибо, — натянуто улыбается Бьянки. Настроение стремительно портится.
— Мужчин нужно хорошо кормить, — продолжает размышлять вслух будущая хозяйка. — Еда — второй инстинкт, который пробуждается в них по утрам. Хотя первый — стремление к размножению — кажется, не оставляет даже во сне.
Бьянки кивает и уходит.
Гокудера всё ещё спит. Спутанные волосы разметались по подушке, упали на лицо. Чуть дрожат ресницы. Рот приоткрыт. Свой. Чужой.
Последние годы они виделись редко — когда она летала в Японию, он возвращался в Италию. Цуна отводил глаза: да, очень важные дела; да, понимаю, ты тоже не можешь оставаться тут надолго; нет, знаешь, он уже давно не падает в обморок в твоем присутствии — но дела...
Бьянки ставит поднос с завтраком на тумбочку. Будить Гокудеру мучительно не хочется — хочется стоять и смотреть...
Она наклоняется, убирает волосы с его лица — аккуратно, боясь потревожить. Кончики пальцев скользят по виску к скуле. Гокудера тихо вздыхает во сне — на лбу залегла тревожная складка. Бьянки гладит его тыльной стороной ладони по щеке — она не знает, когда он начал бриться, но щетина самую малость царапается. На темном металле серёг играют блики — зачаровывают, притягивают. Бьянки наклоняется низко-низко, всматривается в них до головокружения, до слабости в ногах.
Шарики медицинской стали холодны и, кажется, немного кислят.
Нужно выпрямиться, тронуть за плечо, отправить в душ, накормить. Нужно ехать. Их ждут. Их двоих, и никого больше. Стоило взять билеты на самолет, чтобы не задерживать семью. Папа был бы недоволен. Папа обязательно укорил бы сына за дурацкую идею ехать из Турина на побережье на машине и даже слушать бы не стал отговорок. Дочери бы простил такое легкомыслие, а сыну — нет.
Бьянки отказалась от комфортного перелета по старой памяти — ей всегда нравилось потихоньку заступаться за брата перед отцом. Наверное, комплексы.
— Ты вернулась... — говорит Гокудера, открыв глаза.
Бьянки не успевает отшатнуться — одной рукой он ловит её запястье, второй невесомо обнимает за талию.
— Я думал, всё закончилось, но ты снова здесь, — он изучает её лицо. — Зачем ты вернулась?..
Бьянки не отвечает. Сначала не находит слов, потом — возможности.
— Сладко, — шепчет Гокудера, приподнимается на локтях, мимолетно касается губами щеки, щекочет дыханием ухо. — Это слаще, чем было в шестнадцать. Наверное, после долгой разлуки даже яд сладок. В шестнадцать лет ты приходила ко мне каждую ночь, помнишь? Садилась на краешек кровати, голая и бесстыдная...
Бьянки слушает. Сопротивляться нет сил. В животе пусто. В голове вакуум.
Она закрывает глаза, расслабляется и тут же летит на кровать от хорошо выверенного рывка.
Они перекатываются. Бьянки чувствует колено Гокудеры между бёдер и раздвигает ноги шире. Гокудера целуется жадно и требовательно, всем телом — горячей тяжестью, навязчивым желанием — вжимает её в матрас, и не остается ничего кроме его плеч, которые можно обнять, и груди, к которой можно прижаться.
Он ребром ладони отводит волосы с её лица и смотрит с болезненной внимательностью, словно старается запомнить.
— Я думал, что буду счастлив, когда ты уйдешь, — сглатывает Гокудера. Его взгляд спускается ниже — и эта ласка почти физически ощутима. — Но правда в том, что я сходил с ума в ожидании...
Бьянки тянет его к себе.
— Ты... — в перерывах между поцелуями успевает выдохнуть он. — Ты...
Бьянки становится легко на душе. Она подозревает, что это временно.
— Это не сон... — наконец доходит до Гокудеры. В его глазах растет замешательство. Оно переплавляется в панику, стыд и что-то ещё, напоминающее одержимость. — Ты... сейчас всё по-настоящему?..
— Заткнись, — с улыбкой отвечает Бьянки. — Это сон... Я так сказала.
Может быть, она сумасшедшая, но сходить с ума вместе гораздо лучше, чем в одиночестве. Нет, не естественнее. Приятнее.
— Сон, — соглашается Гокудера и опускается ниже, целует шею и плечи. Царапает щетиной.Тянет вниз тонкие бретели шифонового платья, открывая грудь.
Бьянки заставляет его вернуться. Ей до смерти хочется целоваться — глубоко, агрессивно, покусывая и отстраняясь лишь чтобы вздохнуть. Она расстегивает на нем рубашку, гладит грудь, спускается ниже. Пальцы скользят под грубой тканью. Низ живота покрыт короткими жесткими волосками. В руку толкается член — твердый, горячий, приятный на ощупь — мягкая кожа скользит по раскрытой ладони, собирается мелкими складками и снова распрямляется.
Гокудера быстро тянет ремень за пряжку, расстегивает джинсы и затихает, тяжело дыша Бьянки в плечо. Она гладит его по затылку. Она гладит его член — от основания вверх. Пальцы путаются в волосах. Удовольствие копиться где-то на самых кончиках пальцев и растекается по телу. Бьянки поворачивает голову, и Гокудера ловит этот жест, снова целует, но совсем рассеянно, смазано, словно пьян. Ему хорошо. Очень хорошо.
Бьянки подталкивает его, заставляя лечь на спину, сползает ниже, стягивает джинсы — и уже не слышит, как Гокудера захлебывается вскриком, когда она обхватывает губами головку, скользкую и гладкую. Она устраивается удобнее между его ног. Удерживает свободной рукой член у основания, а потом вбирает в рот. Бьянки могла бы придумать что-то неожиданное, но в этот момент все игры кажутся незначительными и пустыми. Бесполезными. Она просто про них забывает. Ей нравится делать то, что она делает.
Соль на языке, соль на губах. Только не спешить. Можно просто получать удовольствие.
Закладывает уши.
Гокудера кладет руку ей на затылок, и Бьянки неожиданно замечает: он едва слышно постанывает. Сдерживается, чтобы не быть грубым, но всё равно собирает её волосы в кулак и давит, заставляя опускаться ниже, брать больше. Бьянки очень старается. Не чувствует собственного тела — только отголосок пульсации во рту и на губах.
А потом он выплескивается — Бьянки не успевает уловить толчок бедрами вверх. Головка попадает в гортань, но рвотный рефлекс не срабатывает даже тогда, когда рот наполняется горячей спермой. Приходится сглотнуть по инерции, чтобы не закапать подбородок. Бьянки чуть отстраняется, языком ловит на губах вязкие капли — сперма горчит — и возвращается к головке, тщательно вылизывая её и перепачканные складки кожи. Потом опускает член и остается сидеть, глядя на Гокудеру. Где-то внутри её преследует ощущение, что в этот момент она выглядит жалкой и безвольной, готовой на всё.
Гокудера лежит с закрытыми глазами и тяжело дышит. Бьянки покорно ждёт. Ей даже нравится смотреть на него; лохматый, потный и тяжело дышащий, Гокудера кажется ещё привлекательнее.
— Иди сюда теперь, — справившись с собой, зовет он. — Нам нужно заняться тобой.
Бьянки слушается: ложится на спину, приподнимает бедра, давая стянуть трусики, раздвигает ноги. Она плохо ориентируется во времени и окружающей обстановке, от возбуждения всё время кружится голова. Кажется, где-то тикают часы и кричат во дворе. Нужно расслабиться, уговаривает себя Бьянки.
Гокудера нежен. Эта нежность кажется излишней, невесомой. Бьянки долго не выдерживает, сжимает пальцы у Гокудеры на плече, тянет к себе.
— Пальцами, — просит она еле слышно, потому что сводит горло. — Хочу... внутри.
Они целуются. Губы немеют от напора, дрожат.
Гокудера трахает её пальцами. Он мокрый от пота. Волосы липнут к вискам и шее, — Бьянки зарывается в них лицом, ловит ртом мочку уха.
Ей хочется стонать в голос. Просить ещё и ещё. Бьянки хочется гораздо большего чем то, что происходит сейчас. Это желание доводит до боли и исступления.
Она закидывает ноги ему на бедра, изгибается, прижимаясь как можно сильнее. Кусает губы, лишь бы не потребовать: "Ещё! Дойти до конца! Хочу чувствовать тебя внутри!.." Если не знание, то необъяснимая догадка маячит на краю сознания: он не сделает этого. Точно не сегодня. Не сейчас.
Возможно, когда-нибудь...
— Не могу, — всхлипывает Гокудера. — Мы же...
Бьянки ничего не просит, но тело достаточно красноречиво. Гокудеру трясет от этого неприкрытого и почти животного желания. Он из последних сил держится на грани помешательства.
— Я не могу...
Оргазм кажется серым и мимолетным. Бьянки чувствует себя разбитой и неудовлетворенной. Она думает, лучше было остановиться на минете — там хотя бы было чувство эйфории. Радость от доставленного удовольствия.
И Гокудера — такой красивый и сексуальный, что хватит только одного взгляда, чтобы послать все социальные нормы козе в зад.
— Тебе нужно бросать курить, — монотонно говорит Бьянки, лёжа с закрытыми глазами. Гокудера отстраняется, и становится прохладно. Почти неприятно. — Значит, снилась, да?
— Да. Почему-то в мокрых снах — всегда только ты. Несколько лет подряд... Сначала думал, сдохну, потом — что сойду с ума...
Начинает клонить в сон. Слова звучат приглушенно, словно издалека.
— Вот и сошел.
Бьянки не слушает, пытается разобраться в себе. Чего она хочет? Трахаться с братом? Положим. Только трахаться? Сложно сказать. Так ли ужасен этот порыв или допустим в рамках маленьких семейных тайн?
Во рту сухо и привкус спермы.
— Тебе нужно сходить в душ. Иди...
Матрас распрямляется со скрипом — Гокудера молча встает. Наверное, его мучает совесть. Или он просто смущен.
— А мне нужно выпить кофе. Я подожду тебя в домике администрации.
— Да.
— Тогда не забудь ключи.
Дверь ванной отчаянно скрипит.
Бьянки садится на смятой постели. Поправляет бретели платья, разглаживает подол. Углом одеяла вытирает между ног. Взбивает волосы. Трусиков нигде не видно — значит, черт с ними.
Оставшиеся двадцать минут она пьёт кофе и смотрит новости у стойки регистрации. Её преследует желание купить сигарет.
***
— ...такова изъявленная воля усопшего. — Нотариус семьи весь вечер нудит на одной ноте, словно комар, мешающий спать. — Если у кого-то из наследников возникнет желание оспорить завещание, то я, старый поверенный достопочтенного дона, со всем уважением готов проконсультировать...
Бьянки чувствует, что юрист говорит для неё. И все смотрят только на неё, избегая Гокудеры.
Брат отстраненно смотрит в окно.
— Не возникнет. Нет.
Бьянки думает, что как бы она ни любила отца, даже в составлении завещания он оказался последним мудаком. "Ежемесячная выплата в размере стольких-то процентов месячного дохода фирмы и дочерних предприятий... Единовременная выплата на свадьбу в размере... в качестве приданного... Возможность проживания в фамильном доме без прав на собственность... строго до замужества... после оного — по договоренности с главой семьи..."
— Папа расщедрился, — улыбается Бьянки. Дело не в том, что она чувствует необходимость оправдаться. Просто она не может молчать. Ей нужно сострить. Отговориться — или попросту напасть первой. — Это удивительно, что бастарда, к которому были только придирки, папа назвал наследником, а с любимой дочерью обошелся так...
— Ваш отец был высокого мнения о способностях вашего сводного брата, — скрипит юрист. Ему кажется, что это нападка на живого — нового и молодого хозяина. То, что шпилька предназначена мертвому, он даже не допускает. — Он считал, молодой дон лучше вас справится с семейным бизнесом.
— Да ты счастливчик, братик! — Бьянки салютует ему бокалом. Сегодня она хмелеет слишком быстро. Это потому что кусок в горло не лезет с самого утра. Ничего удивительного. Устала. Пора идти спать. — За папину прозорливость!
На самом деле, она смертельно обижена. Нет, не на отца — завещание её не трогает. Своих денег и недвижимости хватает. Она не жадная.
Бьянки на брата обижена, который от мотеля до самого дома прячет глаза и старается с ней не сталкиваться в доме.
Она встает и направляется к выходу, захватив по дороге ополовиненную бутылку виски.
— Хочешь, я отдам тебе половину? — спрашивает Гокудера поднимаясь в кресле и разводя руками. — Нет, всё отдам. Только тебе. Хочешь?
Он изменился, думает Бьянки. В четырнадцать лет Гокудера бы орал. Кидался чем попало в старенького нотариуса и требовал форму отказа. Этот — совсем другой. Молчит, гоняет желваки на скулах. Никакой суеты.
— Не хочу, — Бьянки смотрит в упор, ловит его взгляд и держит, словно на аркане. — Лучше выдай меня замуж. За красивого, умного и нежного. Чтобы мне не обидно было. Чтобы как у Маркеса: достаток — не главное, главное — что в штанах.
Гокудера краснеет.
— Выдай, — вполголоса повторяет она. — Чтобы нам поменьше видеться.
Нотариус неодобрительно качает головой. Прихлебатели мысленно потирают руки: они уже представляют, как будут пересказывать то, что наблюдают сейчас. Смысл все толкуют по-своему.
Гокудера бессильно проводит рукой по волосам.
Бьянки любуется этим жестом через плечо и выходит из кабинета, хлопнув дверью.
Она понимает, что закатила безобразную сцену, и завтра обязательно будет стыдно, но сейчас... сейчас ей хочется курить. Курить и трахаться со сводным братом. Второго даже больше.
URL